14 декабря 2016 года исполнилось 100 лет со дня рождения всемирно известного московского живописца, одного из первых выпускников Московского государственного академического художественного института им. В.И. Сурикова Владимира Георгиевича Гремитских.

 

Ученик Игоря Грабаря и Сергея Герасимова, по мастерской которого Владимир Гремитских окончил институт, он, по признанию своих учителей, был одним из наиболее талантливых студентов на курсе, набранном из числа самых сильных молодых дарований страны и ставшим первым — эталонным выпуском Суриковского института.

Картины Владимира Гремитских находятся в Государственной Третьяковской галерее, в Государственном музее обороны Москвы, а также в художественных музеях России, Японии, США, Канады, Южной Кореи, Аргентины и почти всех стран Европы.

О своём отце и его пути в искусстве рассказывает известный коллекционер Александр Гремитских:

 

– В 1864 году, после подавления очередного рокоша польской шляхты против Российской короны, граф Муравьёв-Виленский сослал поручика Гремицкого в его имение в Вятскую губернию. Поручик был небогат и владел лишь маленькой деревушкой, починком, который до сих пор существует в Кировской области и называется починок Гремицкий.

По всей видимости, именно от своего барина крестьяне и узнали о том, что крепостное право закончилось и они теперь свободные люди. Став вольным человеком, мой прадед по отцу с семьёй переехал в город Новониколаевск (ныне — Новосибирск), где в 1916 году родился мой отец.

Там же, в Сибири, возникла наша фамилия. Поскольку у крепостных фамилий не было, то на вопрос «А чьих вы будете?» следовал ответ: «Да Гремитских мы, барина». Вот так и носим с тех пор польскую фамилию на сибирский лад...

Когда моему отцу было несколько месяцев, семья переехала в Самару, где дела у деда шли весьма неплохо: достаточно сказать, что в 1918 году, к началу Гражданской войны, Георгий Семёнович Гремитских держал восемь рысаков на Самарском ипподроме...

В Гражданской войне Георгий Семёнович не участвовал, а в НЭП опять, как до революции, стал заниматься торговлей. В семье у них с женой,  моей бабушкой Антониной Петровной (в девичестве Киселёвой, приёмной дочери купца-беспоповца, державшего в Иркутске торговлю детскими игрушками)  были довольно сложные взаимоотношения, но жили они зажиточно. В частности, ездили отдыхать в Минеральные Воды и Ессентуки. На одном из этих курортов познакомились с семьёй тогдашнего Председателя ВЦСПС Михаила Томского. И бабушка с ним слюбилась. А потом, когда в одно прекрасное лето дед поехал в Астрахань арбузы закупать, моя бабуля его дом в Самаре продала и с детьми в Москву к любовнику уехала.

Томский отправил бабушку на курсы машинисток-стенографисток, и в этот момент его арестовывают и отправляют с семьёй в ссылку в Архангельск. А Антонина Петровна осталась в Москве с двумя детьми.

Отец чистил ботинки на месте нашей нынешней Государственной Думы, и вторая у него была точка — Страстная площадь (нынешняя площадь Пушкина). Его старший брат Борис тоже где-то работал...

Отец очень любил рисовать. Просто сам по себе. Как только карандаш и бумага попадёт в руки — он рисует. Нет, — он углём на печке, на фанерке, на чём угодно. Прямо уголёк берёт из печки и рисует...

Отец подрос, начальную школу окончил, и решил устроиться токарем на завод. Пошёл устраиваться в ФЗУ и по дороге на заборе на Страстной площади увидел объявление, что набираются студенты в Училище памяти 1905 года. Он сразу же развернулся и пошёл сдавать экзамены туда...

По окончании училища отец поступил в Суриковский институт. Это был самый первый набор Суриковского. В 1935 году Иосиф Виссарионович Сталин вызвал товарищей ответственных за культуру и сказал им, что Москва — столица первого в мире социалистического государства, в то же время в ней нет художественного вуза. И поручил это дело Сергею и Александру Герасимовым, Иогансону, Грабарю, такого рода людям. Где брать студентов? Естественно, взяли самых способных ребят из выпускников Училища памяти 1905 года. Но ездили и по детским колониям бепризорников. Вот Николай Николаевич Горлов был такой — тот самый паренёк, который у Ромена Ролана часы стащил, а потом на место, в карман знаменитому писателю обратно положил, да так, что никто не заметил. А Стёпка Дудник - вообще бандит был, налётчик из медвежатников, отсидевший уже к тому времени срок на Беломорканале. Его Игорь Эммануилович Грабарь в какой-то деревне нашёл, где Стёпка после отсидки коров пас, и пригласил его в институт прямо в поле только потому, что ему понравился Стёпкин рисунок коров с натуры углём на дощечке. Паспорт Стёпка «позаимствовал» у похожего на него фраера на Казанском вокзале, как оказалось, его тёзки, превратившись в одночасье из крымского грека в московского еврея, и первые два курса ходил на площадь трёх вокзалов и приворовывал чемоданы. Потом его Александр Герасимов вызвал и сказал, что если он дальше будет воровать, то его больше от милиции отмазывать не будут. И тот воровать прекратил. Впоследствии Степан Иудович Дудник стал народным художником, академиком, председателем правления МОСХ...

Поскольку набирали тогда в этот ВУЗ исключительно по способностям к рисованию, да ещё и люди, сами принадлежавшие к цвету нашей художественной культуры, самый первый выпуск Суриковского института получился и самым талантливым, эталонным. И среди лучших студентов этого выпуска был мой отец...

Дальше была война. Отца вместе с другими студентами отправляют на фронт. Да он и сам в общем-то туда стремился. Попал он в 18-ю дивизию народного ополчения. Их собрали и бросили под Брянск. При этом вооружили до зубов. Это сказки, что у наших солдат не было оружия, и что одна винтовка была на 10 человек. У ополченцев, по словам отца, были новейшие по тому времени автоматические винтовки  Токарева СВТ-40 образца 1940 года, а на каждое отделение приходился пулемёт «Максим», да и гранатами были обвешены так, что еле всё это на себе тащили...

Потом вышел знаменитый сталинский приказ о том, что всех студентов и всю профессуру необходимо вернуть в учебные заведения. Всех суриковцев поснимали с фронта и отправили в эвакуацию в Самарканд. Отец доучивался уже там. В 1942 году защитил диплом. И в 1945 году был вновь призван в армию и попал в Москву, в Новодевичий монастырь, где стояла воинская часть и была танковая школа...

В Суриковском институте отец учился вместе с Людмилой Дубовик. Они считались самыми талантливыми студентами на курсе и очень друг друга любили. 23 февраля 1942 года её застрелил немецкий снайпер на Северо-Западном фронте. После войны каждый год в этот день первые выпускники Суриковского собирались в ресторане гостиницы «Советская» и чтили её память...

Отец умер в 74 года. Стал я разбирать его бумаги. И видимо, его о Людмиле Дубовик кто-то попросил написать статью. Я нашёл черновик этой статьи. В начале шло достаточно стандартное вступление на несколько строчек, потом буквы стали неразборчивы и скатывались куда-то вниз. И внизу страницы чётким почерком: «Один только Бог знает, как я её любил!» Это было написано отцом незадолго до смерти...

Когда отец окончил Суриковский институт он первый раз в жизни «зарубил» свою карьеру. Его Александр Герасимов прилюдно, принародно, при студентах и преподавателях спросил: «Что ты, Володя, хочешь?» Володя взял и решил сострить. «Я хочу, чтобы вокруг шестнадцать было!» На современный сленг если перевести: «Хочу в шоколаде быть!» Тут Александр Герасимов обиделся и больше не стал им заниматься.

Второй раз отец сдурил, когда Брежневу дали звание Маршала Советского Союза. Я ему позвонил и сказал об этом. Отец говорит: «Ну и что?» Я ему: «Как что? У тебя прекрасно портреты получаются. Давай, сейчас нарисуй Брежнева в маршальском мундире со всеми регалиями. Сразу же получишь народного и академика — сто процентов!» Вы знаете, такого грязного мата я не слышал за всю мою жизнь. Я сам могу, минут 5-7 не повторяясь, вторым или третьим боцманским загибом, но это было что-то такое, как будто канализацию прорвало — я наслушался, что я и такой и сякой, и ничего в искусстве не понимаю...

А потом какой-то товарищ — не помню его фамилию — изобразил-таки Брежнева в маршальском мундире. Этот товарищ через пару месяцев стал народным, через полгода членом-корреспондентом, а ещё через 7 месяцев — действительным членом Академии художеств СССР. Больше ни одной работы этого человека я не видел, да и рисовать он не умел как следует...

После того, как за портрет Брежнева товарищу дали академика, папа поумнел и за последний год жизни генсека умудрился получить заказы на семь его портретов. Причём сделал их великолепно! Так вот, за каждый портрет — месяц работы — он получал по 4000 тогдашних рублей...

Художник ставит перед собой какую-то формальную задачу. Рисует, допустим, чей-то портрет. С точки зрения художника рисовать всё равно кого - маршала, царя, рабочего или крестьянина, доярку, свинарку — не важно какого человек социального положения. Но дело в том, что за вождя ты получишь деньги, а за простого мужика — ничего. Поэтому, естественно, все художники испокон веков жили на заказах.

Отец был колорист. И славился цветом. Отсюда импрессионистические приёмы — размашистая пастозная живопись. Но там, где нужно было рисовать портрет, он тут же становился кондовым реалистом. Потому что импрессионизм — это воздух, свет, цвет. А если нужно что-то поточнее, то — реализм. Иначе получится не портрет, а чёрт знает что. То есть он использовал манеру живописи в зависимости от поставленной художественной задачи, а не от дешёвого выпендрёжа.

Отец очень любил бывать в Гурзуфе, обожал писать там розы. Кстати, эксперты в один голос говорят, что розы в русской живописи лучше всего писали Константин Коровин и Владимир Гремитских...

Писал он и сам Крым, который предпочитал Кавказу. Папа говорил, что на Кавказе всё прозрачно, а в Крыму марево, дымка — задача это состояние передать очень интересовала его как импрессиониста.

Дома творчества были у нас и за рубежом. В Экс-ан-Прованс, в Риме... Но отец всегда говорил: «Розы — они и в Крыму розы». Он отказывался ездить за границу, потому что ему там было неинтересно. Ему говорили про тамошние музеи, а он отвечал, что это нужно молодым, а не зрелым художникам. Вот сразу же после войны, когда в Пушкинский музей привезли Дрезденскую картинную галерею, мой отец вместе с другими своими однокашниками подрядился её таскать. И они, естественно, каждый мазок там изучили. Полностью. От и до. Наизусть...

А лучшие воспоминания отца — это 1938 год, Козы, где была база Суриковского института и куда они ездили на практику. Уже после войны её передали Министерству обороны. У меня есть этюд Клавдии Александровны Тутеволь. Там отец пишет, сидит знаменитая натурщица Станислава Осипович...

Тематические картины я у папы мало видел — их же на месте покупали. А вот этюды, конечно, «Вах!». Потому что это писалось на каком-то душевном порыве, делалось для себя. Он так и остался художником-импровизатором, художником, можно сказать, неофициальным. В его работах никакого официоза и близко нет. Хотя это, тем не менее, — советская живопись.

Отец был большой жизнелюб. Он очень любил жить. И больше всего любил Академическую дачу и Грузуф — потому что там можно было делать всё, что ты хочешь. А заказы — это всё-таки не то. Да, там интересно решить композиционную задачу, интересно что-то сделать, интересно выписать физиономию Хрущёва — схватить характер, сделать в движении. Но заказ ограничен какими-то рамками. А отец взял, какого-то деда Опанаса посадил в украинских Малых Моренцах — и нарисовал. Типаж ему понравился! Или свинарка какая-нибудь с поросёночком сидит. Вроде бы простенько. И, в то же время, это – типаж. Рисовал же он не всех подряд, а тех, кто понравится. Чисто для себя. Потому что понимал, что эти портреты точно никто не купит...

Хотя нужно сказать, что советское правительство, в отличие от теперишнего, делало деньги из всего. В то время в Москве существовал салон по художественному экспорту, который находился напротив МИДа, в первом же доме перед гостиницей «Белград». Они устраивали художественные выставки по всему миру, выставки-продажи. Таким образом, салон выполнял две функции: зарабатывал валюту для Советского Союза и нёс советское искусство в массы на Запад. Знакомство с советским образом жизни, как тогда говорили. В результате нет ни одной так называемой цивилизованной страны в мире, где бы не было по нескольку десятков работ моего отца. А в некоторых странах, например во Франции и в Японии — по несколько сотен картин Владимира Гремитских... В Париже даже есть один коллекционер, который собирает только картины Владимира Гремитских, а в Японии я поддерживаю отношения с коллекционером по имени Такамаса Сунада, который собирает исключительно советскую живопись, и у которого есть в коллекции работы моего отца. Сунада, кстати, говорил мне, что в Японии он далеко не единственный кто собирает русскую живопись этого периода, и у этих коллекционеров тоже есть картины Гремитских.

Отец что-то постоянно набрасывал, в основном замыслы каких-то картин. У него была какая-то чудовищная работоспособность. Даже не работоспособность, а увлечённость. Вот отец рисует сирень в мастерской. Она же быстро уходит, а ему с натуры нужно успеть написать. Написал одну, вторую, третью, восьмую — отцвела. Что делать? Он вечером на поезд — был такой 282-й, который останавливался на всех полустаночках, и в 23 с чем-то уходил с Ленинградского вокзала. В 8:05, если не ошибаюсь, поезд прибывал на станцию Леонтьево, откуда ещё километров 15-20 нужно было ехать на автобусе на Академическую дачу. А там сирень на три дня позже отцветает. Отец не ест, не пьёт, не спит — сирень рисует. Нарисовал, сложил ещё сырые картонки, чтобы не склеились, и обратно на горбу везёт в Москву, машины у него не было...

И рисовал круглые сутки. До изнеможения, до одури. Причём такой был не только отец — это характерно для всей этой плеяды, всей этой компании: и Павел Судаков, и Игорь Рубинский — очень-очень многие. Их как-то приучили, что нужно своим талантом добиваться, своим трудом. Они этим горели, жили этим. Дай им краски, дай им холст, дай им картонку. Нет картонки — у меня его работы на мешковине есть - мешок загрунтовал и тут же где-то в деревне осень написал. Причём подрамники самодельные, натянул, мел нашёл, какой-то клей — то, что в сельпо найти можно было, загрунтовал мешковину, и давай писать...

Отец на той же Академичке писал и в 30 градусов мороза. Он достал где-то лётный комбинезон тридцатых годов на гагачьем пуху, перчатки, шапку. Намажет лицо гусиным жиром, чтобы не обморозить, берёт керосиновую лампу, ставит её под палитру, чтобы краски не замерзали, и рисует этюд. Состояние сменилось — зимой солнышко быстро меняется — переворачивает картонку, и на обратной стороне мажет. Потом приходит на следующий день на это же место и опять пишет первое состояние, оно меняется — опять переворачивает. И вот он уходил утром после завтрака и приходил к ужину, когда стемнеет уже. И то, он тут же начинает делать новый, какой-нибудь ночной этюд...

Это был образ жизни, состояние души. Состояние сумасшедшей влюблённости в своё дело. Он был фанатиком-энтузиастом. Естественно, в первую очередь его интересовали живописные приёмы. Он мог пойти в какой-нибудь музей и часами лазить носом по картине заинтересовавшего его мастера. Бабушки-смотрительницы пытаются его оттянуть в сторону, а ему нужно мазок посмотреть, как такую-то задачу решил такой-то художник, как, допустим, Левитан, сделал конкретный блик на конкретной работе. Идёт в Третьяковку, смотрит блик. Рассмотрел, и пошёл обратно в мастерскую работать.

Он, бывало, ставил чисто ренуаровские задачи — у меня есть «Обнажённая», которую он сделал, решая такую задачу. Посадил девицу в мастерской, было холодно, и бедная натурщица вся синяя была. Ему в итоге не понравилось, и он эту картину куда-то наверх, на стеллаж, затолкал — я её потом нашёл...

Пытался решать и рембрандтовскую задачу. Специально себе в мастерской сделал угол, занавесил всё, чтобы было черное, кого-то там посадил. Но Рембрандт краски-то сам тёр, да ещё там золото было натуральное. Секрет утерян, а краски советские не дают того эффекта. И не получается. Вроде как похоже, но не то...

Семьёй отец занимался мало. Он просыпался часов в 11 утра, я уже был либо в школе, либо в институте, либо, уже потом, на службе. Домой он возвращался часов в 11 вечера, когда уже было спать пора. При этом он проводил два месяца на Академичке, месяц в Гурзуфе, плюс какая-нибудь командировка на Алтай, или ещё куда. Мы его почти не видели: он дома спал, завтракал и ужинал — всё. Дальше он жил в мастерской. Там у них была своя тусовка, художники друг к другу ходили, разговаривали, обсуждали что-то, кто-то кому-то работы поправлял, кто-то с кем-то советовался — у них там, на Масловке, была своя жизнь...

В доме не было картин вообще, ни одной на стене не висело. Я его сколько раз просил, мама просила. Он принесёт какой-нибудь этюдик, повесит на стену, провисит этот этюд некоторое время, потом отец его снимает и уносит в мастерскую — что-то с него делать, либо копировать, либо в картину вставлять.

Деньги в семье были, потому что в советское время труд художника оплачивался очень щедро. В семье никогда не было никаких идолов, никакого квасного патриотизма, никакого «Ура! Слава КПСС!». Как-то он очень критически относился ко всем этим людям наверху.

При этом политические вопросы никогда дома не обсуждались. И с друзьями отец никогда об этом не говорил. Собирал гостей отец очень редко. На его 50-летие собрались не в декабре, а в марте. Потому что все были в разъездах. А в марте собрали большой круглый дубовый стол. Я сам тоже за ним сидел. Слушали рассказы Николая Николаевича Горлова о беспризорном детстве, о жизни в колонии Макаренко. Они могли Козы вспоминать, юность, каких-то друзей, вести такой светский разговор, либо о живописи рассуждать. Но никто никогда не обсуждал ввод советских войск в Чехословакию, например.

Они себя позиционировали не то чтоб над другими людьми, но мало интересовались мнением публики. Вообще. Это было для них для всех характерно. Их не волновало чужое непрофессиональное мнение о тех работах, которые они писали для себя. А для заработка они писали заказы, хотя тоже с душой, увлечённо, отдаваясь выполнению заказа полностью.

А то, что осталось в моей коллекции, отец делал для себя. И, видимо, этим ценны его работы. Мы видим людей того времени, которых нет уже. Мы видим пейзажи, натюрморты — всё это живое, всё это дышит. А дышит оно потому, что отец это всё делал на одном дыхании. Это честная живопись и, видимо, она этим и ценна...

Жизнь отца как раз уложилась в период Советской власти. Он родился 14 декабря 1916 года. Ровно через две недели убивают Григория Распутина, с этого дня начинается конец династии Романовых. И умирает отец 2 августа 1991 года. Через 17 дней — ГКЧП, который фактически положил конец советскому строю. Получилось, что жизнь Владимира Георгиевича Гремитских уложилась в период существования советского государства. То есть, он советский художник в буквальном смысле слова — и во временных рамках тоже...

 

Интервью записал Олег Максименко

2 декабря 2016 г.