Мариуполь. Азовское море. Насколько я себя помню — это священное место в моей памяти моей жизни в начале двадцатого века, который начался с войн, а к двадцатому году и голодом. Первое познание мира было волшебным, сияющим. Еще не понимал, что испытывали мои родители: Вася, еще совсем маленький, сестра Лида моложе меня и я, а время такое трудное.

Море с каждым утром манило своей прозрачной прохладой. На его песчаном берегу приятно было погреться на чистом песке. Когда уже было жарко, песок накалялся — бежишь в воду под еле колышущиеся волны. Ляжешь, бывало, у самого берега, а волнами тебя, то выбрасывает на берег, то обратно катит в воду.

Наш железнодорожный поселок, называвшийся слободкой, от путей отгораживал длинный цементный забор, на котором такие малыши как и я царапали углем то, конечно, что видели — пароходики, лодки и другое. Увлечение морем не всегда доставляло удовольствие моим родителям. Как-то мама долго колдовала с тестом, а когда кончила — нарезала лапшу, поставила на круглом столе во дворе сушить ее. Меня заставила сторожить от кур и свиней, которых было достаточно много в нашем дворе. Но вот в щели забора сверстники зовут меня на море. Забыл я про лапшу, и про задание — побежал с ними на море. А кончилось это все тем, что наша же свинья опрокинула стол и съела почти всю лапшу. Этого мне не простили. Досталось. Раз я об этом пишу — значит помню по сей день. Урок пошел впрок. Все чаще где-то за горизонтом моря, точно раскаты далекого грома раздавались звуки, тревожащие взрослых, но для нас это были загадки. А началась, как потом дошло со временем, Гражданская война. Появились и гидропланы на берегу моря, на железнодорожных путях — вагоны, переполненные матросами, опрокинутые вагоны и паровозы. Из городского сада, расположенного на высокой стороне города, можно было видеть стреляющие в море орудия и вздыбливающихся лошадей, после каждого залпа. В домах все опаснее стало оставаться. Прятались семьями в подвалах и погребах. Когда затихало на день-два, малыши выбегали на улицы, к пакгаузу, где на земле повсюду валялись металлические шарики. Ну разве мы знали, что это не бог их нам послал. Разве мы знали, что эти шарики назывались шрапнелью. Вот таким шариком бросался малыш из соседнего двора. Шел я по дороге, не знаю куда направлялся, но от такого шарика я был сбит с ног, не понимая, что бы это могло быть, а когда по лицу потекла кровь, капая на пыльную дорогу — завопил на всю улицу. Папа первым подбежал ко мне. Он и мама оказали первую помощь. Вот так я был ранен шрапнелью первый раз в начале своей жизни. С каждым днем нам все страшнее казалось. И мне, и Васе, и Лиде. Нас уже не кормят не только любимой едой, но все чаще нашим деликатесом становится макуха. Семья вынуждена была покинуть Мариуполь. Родиной моего отца Ивана Кузьмича была Черниговская губерния, мамина — Анны Григорьевны, — Конотопский уезд. И так многие дни мы ехали, жили в вагоне. От Конотопа до хутора, где жили дедушка и бабушка — мамины сестра и брат. Он нас довез на телеге до дома. Здесь было всё, чтобы нам отойти от голодовки. Васю в дороге уже совсем нечем было кормить и, не доехав до места, он умер. Затем переехали к родным папы. У них нам не было оказано должное внимание. Пошли раздоры, скандалы, а когда ко всему увели лошадь, без которой не было возможности вести сельское хозяйство — отец уехал в Донбасс искать место работы. Вскоре он вернулся, забрал нас, и мы уехали в Горловку. Но поселились мы не на станции, а на разъезде, что в трех километрах от Горловки. Здесь родилась сестра Вера. Мне пора уже идти в школу, что и было сделано. На железнодорожном разъезде мы жили хорошо, привольно, но в школу одному иногда ходить было не только далеко, но и опасно. Летом частые грозы заставали в пути, а зимой всегда большие заносы. Единственная дорога зимой — это железнодорожные пути. Но на этом пути был небольшой железнодорожный мост, который не всегда и заметишь. Один раз провалился между шпал и долго барахтался в снегу пока не выбрался и не добрел до казармы, где мы жили. Конечно родители всегда волновались. А когда переехали на станцию Горловка, жизнь пошла нормально. Всего было вдоволь. Ведь начался НЭП. Нашими соседями были учителя, художники, откуда-то приезжали летом в соседние дома молодые люди, устраивали спектакли, вечером хорошо пели. Иван Иванович был художником. В школе преподавал рисование. Организовал художественный кружок при станции. Меня они приглашали позировать. Вскоре мне отец купил цветные карандаши, и я понемногу стал рисовать. В комнате, напротив, жили две сестры. Старшая вечерами читала маме «Кобзарь», «Наймичку». Она просила через какое-то время еще раз прочитать. Мама не одну слезу уронила во время чтения. Научиться читать за свою короткую жизнь она так и не успела.

Недолгое время наше житье длилось в Горловке. Родителей снова потянуло в Мариуполь. Наверное еще и потому, что здесь жила сестра мамы, со своей семьей. Теперь-то я больше узнал о своем городе. И на этот раз мы поселились на «Слободке», но несколько дальше от вокзала. Одну половину дома занимала семья хозяйки дома, а другую половину — наша семья. От Ивана, хозяйкиного сына (крестного) я узнал, что существует хорошая акварель «Ласточка», которую ему привозил из Ростова дядя. Росекинская «Ласточка» стала моей мечтой, но недосягаемой.

Вспоминаю жуткую ночь наводнения. Все паровозы, сколько их было на станции беспрерывно давали гудки тревоги. С моря дул сильный ветер несколько дней и вот вода стала заливать всю «Нахаловку» — рыбацкий поселок, «Жабовку» и весь железнодорожный поселок. Это было в 1924 г. В этом году было сильное наводнение и в Ленинграде. Как потом я узнал. Теперь я уже, да и сестренка могли читать. Мама купила «Кобзарь» и Евангелие в легкой обложке. Решила отдать обе книги в переплет. Когда же прошло какое-то время и мама попросила почитать «Наймичку», то я ее не обнаружил. Бедная мама! Папу работа не устраивала. Стал искать лучшую и где было бы легче жить на небольшую зарплату. Таким местом оказалась станция Волноваха, находящаяся посредине между Мариуполем и Донецком (Юзовка). Наконец-то родители наши нашли то место, где можно было жить хорошо. Папа вначале работал главным кондуктором на товарных поездах, а затем и главным проводником на пассажирских поездах по маршруту Волноваха — Мелитополь. Почти все лето на станции на огромной площади проводились ярмарки с каруселями, всякими увеселениями, а близлежащие села везли на ярмарку все, чем были богаты. Стояли ряды с животными: коровами, быками, лошадьми, всевозможной птицей, свиньями, в магазинах-кооперативах всего было тоже вдоволь. Школьники были обеспечены всем необходимым: учебниками, тетрадками, карандашами. Можно было купить хороший альбом для рисования, краски масляные и акварельные. В школе — фабрично-заводской семилетке, как ее называли, работали великолепные преподаватели из старой интеллигенции. Учащихся занимали во всевозможных кружках: хоровом, музыкальном, художественном и др. К летним каникулам устраивались в школе выставки наших изделий из дерева и металла. А учитель по рисованию Мильский Борис Ефимович организовал выставку художественного кружка, в которой принимал участие и я. Понравившиеся работы покупали как учителя, так и родители учащихся.В нашем доме для приезжих был устроен пансионат, а когда Не хватало мест, то некоторых брали на жильё и питание жильцы дома. Наши родители взяли троих ребят. Так, что «семья» наша уже была не из пяти человек, а из восьми. С Жорой Яблонским меня свела сама судьба. С ним мы серьезно увлеклись рисованием, в ущерб, конечно, учёбе. Все, что мы делали — показывали маме, которая почти не отходила от плиты на кухне. Жора со временем переехал на другую квартиру в доме Шумаковых. В одной комнате жили с ним И. Островский и А. Степаненко. Все они занимались живописью. В другой комнате жили старшие, оканчивающие семилетку музыканты. Иногда они объединялись и устраивали концерты. Это был костяк музыкального кружка школы. Была скрипка, мандолина, гитара и балалайка. На балалайке играл Жора. Эту компанию я часто посещал. А хозяин Шумаков, заведующий железнодорожным клубом, мне доверял писать объявления, расклеивать афиши и т. п.

В Волновахе папа и мама решили обосноваться навсегда. Железнодорожникам нарезали участки земли и предоставляли возможность приобретать строительные материалы в рассрочку. Итак, началась стройка. Экономили на всем.

К концу двадцатых годов мы уже жили в своем собственном доме. Но житьё в каменном доме (в прямом смысле), который часто промерзал зимой, и ограничения в еде, сказались на здоровье мамы. Она все хуже стала себя чувствовать. Ходит, бывало, по дому и все проверяет — не зацвели ли цветы, которых у нас было очень много. Но они не цвели. Первого Мая 1930 года мамы не стало. А цветы зацвели. Осенью в школе был объявлен комсомольский набор в фабрично-заводское училище. Подобралась большая группа ребят и девушек и уже в ноябре 1930 года мы оказались на станции Авдеевка. Жили некоторое время в теплушке. Первые месяцы мы обучались слесарному делу, а к лету уже влились в общий поток ремонтников паровозов. А паровозов в депо и вокруг скопилось столько, что, казалось, никогда их не отремонтировать. Постепенно мы осваивали паровозы, их «болезни». Первый паровоз к осени был готов. Тогда мы их выпускали из депо с лозунгами на тендерах и всякими украшениями. Обкатку делали ночью. Поезд — бригада и нас несколько слесарей. Пытался написать картину «Ремонт паровоза». Вечером в свободное время рисовал. Благо натуры было много. Неизгладимое впечатление осталось от поездки группы фабзаучеников в Ленинград. Останавливались один день в Москве и провели весь день в Третьяковской галерее. В Ленинграде — Эрмитаж, Русский музей. Экскурсию организовал наш завуч, ленинградец сам, очень интеллигентный, добрый человек. А летом 1932 года П. Никулин (поэт наш), И. Леонов и я (все занимались рисованием) поехали самостоятельно изучать более подробно и город, и музей, и памятники.

А что творилось на Невском проспекте, чего только там не было! Железнодорожные билеты у нас были бесплатные, а вот денег на жизнь было в обрез. В обратный путь мы уже не могли какие-то ценные вещи купить. П. Никулин купил сборник стихов Есенина, а я подборку «Нивы» за 1914 год, да по паре французских булок в дорогу. А на Украине — голод. Каждую неделю мы везли домой хлеб, который нам удавалось сэкономить. Ведь у нас была рабочая карточка. Все трудности и невзгоды мы переносили вместе. От Авдеевки до Волновахи из нашего вагона раздавались песни, как говорится — назло врагам.

Особенно трудно было работать на паровозе зимой. Буксы приходилось снимать на улице в мороз. Как только зазеваешься и схватишься голой рукой за металл — считай, что на руке не будет хватать кожи.

Весной 1933 года нас выпустили. Каждый получил соответствующий разряд. Почти все из нашей школы были посланы работать в депо на ст. Волноваха. Вообще мы — дома. До этого мне было известно, что Яблонский Ж. пока я был в фабзауче, окончил рабфак в Донецке и был направлен в Киев в институт. А ведь и я бы мог вместе с ним пойти по его пути. Я уже не мог спокойно жить и работать в депо. На мое счастье мастер в нашей бригаде Мартынюк с запорожскими усами проявил большое внимание ко мне. Особенно когда мне поручили оформить клуб в депо. Тебе, говорит, нужно идти учиться на художника. Рассказал ему о своей мечте — поехать в тот же рабфак, попытать счастья. Он все сделал, чтобы меня отпустил начальник. Ведь по положению мне нужно было отработать два года в депо. Главным инженером к этому времени в депо стал наш преподаватель по математике в школе. Он-то меня хорошо знал. Решили! - дать возможность мне ехать сдавать экзамены. Ну, а если не примут — возвратиться обратно в депо. Заявление подавал сразу на четвертый курс. Подготовлен был я, конечно, слабенько. Но на четвертый курс меня все же зачислили.Занятия проходили вечером. Жить было негде, стипендию не дали. Дома мне нечем было помочь. Вот тут и началось. Ночлежки на вокзале со всякими неприятностями. Хорошо, что завуч устроил меня и еще нескольких в макетную мастерскую при Центральном заочном горном институте. Заработок небольшой, но все-таки. Ночевать же пока негде.

Мастерская была в подвале. Мне и Скидону разрешили ночевать в мастерской. Хорошо были в нашем распоряжении большие листы фанеры, стружки. Клали мы стружки, а сверху сгибали другой лист фанеры, получалось как у цыган кибитка. К концу года и учеба, и жизнь постепенно наладились. Мне дали стипендию, устроился на квартиру. Наступил 1934 год. Макетную мастерскую оставил. Нужно было к концу учебного года еще больше налечь на рисунок, живопись, композицию. Преподаватель, он же и заведующий учебной частью, явно был мною доволен. Это было подтверждено в мае на выпускном вечере, где сказал, что он меня принимал условно на четвертый курс и доверие его я оправдал. Была у нас выставка выпускников и когда оказалось, что в числе отличников, была и моя фамилия — был несказанно рад. Разъехались мы все кто куда: одни - в Одессу и Луганск, другие, в том числе и я — в Харьков. Итак, музыкально-театрально-художественный рабфак позади. Кстати, этот рабфак до нас оканчивали брат и сестра Гриценко (театральное отделение). Началась учеба в Харьковском институте. Это были лучшие годы, пожалуй, моей учебы. Здание бывшего училища, которое еще до революции построил архитектор Жуков было красиво снаружи и очень удобное для учёбы. Он вёл свое архитектурное отделение. К нашему приезду на отделениях архитектуры, живописи, графики, скульптуры, театрального отделения студенты были солидные и талантливые. Это было продемонстрировано на выпуске 1934 года. А у нас в мастерской, которую вел профессор М. А. Козик (выпускник московской школы) был такой студент, которому было сорок лет. Были в то время такие, как мы их называли «вечный студент». Но человек он был хороший. Мог поделиться жизненным опытом. Мастерская М. А. Козика переполнена после того, как нас, молодежь, влили в старший состав. Если до нас не было женского пола, то теперь было достаточно много. Как видно М. Козик любил, когда его студенты, работая всегда увлеченно, потихоньку пели, и, удивительно, это не мешало, не отвлекало. Вначале мы только слушали, ну, кое-кто подпевал, конечно, у кого был голос получше, а со временем стали незаметно почти все петь, в том числе и девушки. Нам казалось, что весь институт слушает нас. Пели народные песни украинские и русские. Сначала мы не замечали прихода профессора, предварительно постоявшего за дверями, а как увидели, что он в мастерской — умолкали. «Ну, что же вы перестали петь? Пойте, пожалуйста», — говорил он. Это нас страшно смущало и радовало. А в большую тридцатиминутную перемену часто собирались в вестибюле певуны уже из других мастерских, и снова песни. Почему я об этом так подробно пишу? Как мне кажется, это способствует сплочению вообще людей, и облагораживает каждого, развивает вкус, и благотворно отражается на творчестве.Этому я был свидетелем и в Академии, где не было случая, когда бы в длинном коридоре, то ли в перерыве собрания, то ли после собрания или лекции не раздавалась песня. И очень печально когда пение долго не раздается в нашей жизни. Даже будучи в Студии в первые годы, когда мы выпускали очередную стенную газету можно было еще услышать песню. Это пели очень ладно А. Кокорин, Н. Соколов, А. Интезаров, ну а я, как редактор, подпевал. Это было очень давно. Грустно. Наступила пресная жизнь.В Харьковском институте были выпускники академии художеств по мастерской Репина в 1914 г. Это А. Ф. Кокель, С. М. Прохоров.М. А. Козик как-то выделял меня и когда постановка по живописи шла успешно, он вовремя меня останавливал и посылал в лесопарк писать этюды. Когда я собрался уехать в 1937 году в Ленинград, то профессор стал уговаривать не ехать. Там тебя испортят, как он говорил. Переезжай к нам в Киев, мы тебя возьмем в мастерскую к себе с Кричевским. Плохо, что я не послушал его. Но это не значит, что в Академии у меня были плохие дела. Какое-то временное заторможение было. Был у преподавателей: Рогель, Горб, Овсяников (тоже из мастерской Репина, учился вместе с Кокани и окончил в 1914 г.). Как просто тогда было посещать Эрмитаж, Русский музей. А. Д. Зайцев всегда спрашивал: «А был ты сегодня в Эрмитаже или Русском музее?»

Всему этому пришел конец. 18 ноября был призван в Красную Армию. В конце 1939 г. был уже в полковой артиллерийской школе. Служба в Армии проходила нормально, много было хорошего, хорошие были командиры, комиссары. В артполку служили в основном со средним и неоконченным высшим образованием. Самодеятельность была на хорошем уровне, занимали высокие места на смотрах в округе. Были у нас профессиональные актеры, ставили спектакли с участием любителей, футбольная команда, которая состояла в основном из ребят, окончивших физкультурное заведение в Москве, хоровой кружок, джазовый оркестр, были неплохие певцы, был отличный баянист. Очередные спортивные соревнования в дивизии, а также самодеятельность были назначены на 20—22 июня 1941 г. Суббота прошла в соревнованиях, наступает ночь. Все не спят. Ждут указаний из полка. Но штаб полка молчит. На свой риск командиры собирают людей. Выезжали совсем безоружные. В пути могли появиться банды. А среди нас были и жены командиров. К рассвету добрались до Колуша, где был дислоцирован наш полк. Не успел уснуть, как все в помещении задрожало, посыпались стекла и в открывшиеся окна долетели крики и стоны, по улице бегали люди, появились носилки с ранеными и убитыми. Взрывы то приближались, то удалялись.Так началась война. Город Калуш находился в тридцати километрах от границы. Наступили тяжелые дни испытаний. Командир полка принял решение вывести из города всю материальную часть и людей в лес. Так он спас орудия, машины, людей.Все было испытано сполна на этой войне: постоянное тяжелое напряжение физических сил, духовных, моральных и т. д. К августу Катуков сформировал 4 танковую бригаду. Наш зенитный дивизион был придан этой бригаде. Под Орлом было первое боевое крещение. Шли жаркие бои с танками Гудериана. На бреющем полете фашистские самолеты ходили над нашими головами, поливая передние укрепления свинцом. С орудийных площадок расчеты не уходили до темноты.

В один такой полет наше орудие прошило немецкого стервятника. Самолет мгновенно врезался в землю в 50 метрах от батареи. Стало взрываться все, что находилось в самолете. Мы торжествовали, приплясывая на платформе, а у стоящей невдалеке машины медленно оседал наш подающий снарядов, с перебитыми руками. Это мы увидели не сразу. За шесть дней нашим дивизионом было сбито 12 немецких самолетов, а 18 ноября (опять это роковое число ноября) уже под Волоколамском меня самого ранило, и заряжающего. Госпитали, снова фронт. Понимал, что на случай (если останусь жив) нужно все запомнить и сохранить в душе и памяти. Трудно было после потрясений и впечатлений быть оторванным длительное время от творчества и приступать к живописи, когда был принят в коллектив Студии им. М. Б. Грекова в 1946 году.

А начинать пришлось с диорам и панорам — искусства, или вида искусства, нового не только для меня, но и для товарищей. Оставаться мне в коллективе почти не представляло больших трудностей. Многих я здесь встретил старых знакомых. По Харькову — Горпенко, Стадник, Обрыньба, Марченко, по Ленинграду — Кривоногов, Богаткин, Першудчев, Сачко, Пильщиков, Корецкий, Пинкисевич, Переяславец.

Я настолько увлекся диорамами, что о картине первые восемь лет не думал. Начал работать над первой картиной в Студии «Солдатская песня» в 1954 году. В начальной стадии работы над эскизами к картине «Солдатская песня» уже появилась необходимость выехать в воинскую часть для сбора этюдного материала к картине.

Выехал я в дивизию Прикарпатского военного округа. Тепло встретил меня заместитель командира дивизии по политической части, а когда узнал о цели моего приезда, выделил роту солдат под командованием лейтенанта, чтобы тот подготовил солдат и место для работы (село). Спросил еще: «Может быть вам оркестр нужен?» Но я отказался, мотивируя это тем, что мне нужно не парад, а солдатскую строевую песню, в обыкновенных условиях. Когда, говорит, напишите такую картину, обязательно пришлите нам фотографию. И вот настал день, когда появилась рота солдат в деревне и стали ходить по улицам, а потом и запели песню (а пели они хорошо и шагали отменно по слегка пыльным дорогам улицы), стал выходить народ, и девушки, конечно, а от ребят вообще не было отбоя. Кажется все получилось, как мне представлялось, нужно только не упустить тот момент, и удержать в своей памяти и тот дух, который витал над деревней в предвечернем освещении солнца, а дальше работа строилась уже конкретно. Писал этюды солдат, участников инсценировки, и девчат. Этюдов было написано много. Были сделаны по этим этюдам окончательные эскизы. Приступил к работе.   Студия готовилась отметить свой 20-летний юбилей в 1955 году. Времени у меня было достаточно. Весь 1954 год и начало следующего года с увлечением работал над картиной. Летом 1955 года уехал отдыхать в Звенигород. Но тут произошло неожиданное. Приехали из Студии товарищи и сообщили, что мою картину Георгий Константинович Жуков увёз в Индию в подарок Джавахарлалу Неру (Вооруженным силам республики Индии). А выставка уже, как говорится, на носу. Что делать? Пришлось напрячь все свои силы и за два с небольшим месяца написать вариант картины (внёс небольшие изменения). К выставке я успел. Вот с этого варианта картины и пошли печатать репродукции, большие и небольшие, открытки, некоторые журналы («Огонек», «Украина») и т. д. Репродукции с картины я в дивизию послал.Что же произошло со вторым вариантом? Недолго эта картина находилась в Центральном Доме Советской Армии, а затем опять в качестве подарка увезена была в Чехословакию. Популярность её все растет. Нужно что-то делать. Создается авторское повторение для Центрального музея Советской Армии, нужно делать копию-эталон. И вот с этого эталона Студия выполняет многочисленные заявки на эту картину, а в 1957 году и эту копию-эталон дарят II Всесоюзному съезду композиторов. Создается еще одна копия-эталон, и пошли копии, копии картины, и для Военно-инженерной академии, Военно-политической академии им. В. И. Ленина, Военно-дирижерскому факультету и далее везде — всем домам офицеров. Дошло до того, что даже эскиз этой картины был передан Самаркандскому дому офицеров. Итак, копий хоть пруд пруди, а оригиналов у нас нет. Копии выпускала не только Студия. Делали копии с этой картины почти все комитеты союзов художников (с репродукций, конечно). А в Волгоградском гарнизоне один смельчак-солдат сделал «копию» во всю стену. Во много раз больше, чем сама картина. Это ненормально. И, наоборот, была сделана маленькая копия специально для кабинета Министра обороны.

Все это было, было. У многих осталась память о ней (картине), а её нет. Вот такая история её, судьба. Мне очень повезло в жизни. После такой мясорубки как война оказаться живым, да еще и продолжать заниматься живописью в таком прославленном коллективе — Студии военных художников имени М. Б. Грекова. Сестра Вера еще в 1945 году сообщила мне о судьбе папы, умершего в Волновахе в 1942 году, Лида умерла в Бресте в 1944 году.

Итак, мы остались вдвоём. Она после расформирования партизанских отрядов закончила школу в Волновахе, закончила университет во Львове. Однако, благодаря жене Асе и дочери Лиде, ставшей художником, я не знал недостатка в поддержке как моральной, так и в добром и нужном совете в творчестве. Это обоюдно. И в этом еще одно мое большое человеческое счастье.

 П. Жигимонт

http://www.stranapodarka.ru/